преступление и наказание.

Сегодня я расскажу вам о высоком.

И вот,

громадный,

горблюсь в окне,

плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет?

Какая —

большая или крошечная?

Откуда большая у тела такого:

должно быть, маленький,

смирный любёночек.

Она шарахается автомобильных гудков.

Любит звоночки коночек.

В.В. Маяковский "Облако в штанах".

Когда я в первый раз читала "Облако в штанах", мне в глаза бросился этот любёночек. Думаю, Владимир Владимирович, такая громада, такая сила и мощь, такой масштаб, такой размах, а он говорит, что у такого вот может быть только любёночек. И я вся просто чуть не расплавилась изнутри от всей этой прелести, ну слово-то одно, любёночек, чего стоит! И у него, у этого атланта, у него живёт этот любёночек! И не так важна его трагичная дальнейшая судьба, главное, что этот любёночек вообще существовал.

Урок литературы. Базаров. Мерзавец, которого я ненавижу, и он же умница, которого я обожаю. И тут СС говорит про него, ссылаясь опять же на уже приведённого здесь Маяковского, что и любовь-то вся в базаровской жизни не любовь вовсе, а затравленный и задавленный любёночек, и в этом отчасти его трагедия. Нет того высокого и великого, есть такой вот только пшик, и ничего больше.
Жизнь - это крушение идеалов, и с каждым днём я всё чётче понимаю это.
Настоящая любовь сама по себе громада, размером примерно с тысячу Маяковских, которая падает тебе на голову из ниоткуда, придавливает тебя так, что не вздохнуть, она всю жизнь перекрывает тебе, она своим падением сотрясает землю под тобой, перетряхивая всё, чем ты когда-либо жил. А я живу с любёночком.

Мой любёночек фактически существовал два или три дня (совсем уж он крошечный), потом по всей логике вещей он должен был умереть, но мы так просто не сдаёмся, поэтому он везде и всегда со мной и существует уже больше года, но на аппарате жизнеобеспечения, весь в каких-то трубках, которого каждый день нужно кормить горькими лекарствами, в виде песен, писем, сообщений, фильмов, редких полустертых воспоминаний и еще сотне вещей, которые ворошат мою память, но хранят жизнь в моём любёночке.
Тяжело? Уж, пожалуйста, не проверяйте и поверьте мне на слово, что это невероятно тяжело. Любёночек - базаровская трагедия и мой смысл жизни. Уже от одной этой фразы хочется вешаться.
Я прекрасно понимаю, что это чистой воды самоистязание, что ничем хорошим это не закончится, хотя нет, это просто не закончится ничем, а я просто всю жизнь будут рыдать от боли, зато мой любёночек будет жив, да и не то что жив, только фактически жив, а так он прикован к кровати и вообще лежит целыми днями без сознания.

Я не Раскольников, я вошь, и на убийство я решиться не могу. Понимаете, я никто, я не имею право решать кому жить, а кому умирать, но ситуация усложняется тем, что любёночек полностью под моей ответственностью, что он живёт только за счёт меня, и что нет тут никакого страшного греха, потому что я слишком сильно влезла в эту метафору, и по сути его нет вовсе!
Но я всё равно не могу. Не могу вот так взять и убить. Да тут даже не убийство, тут не нужно ничего планировать, не нужно думать где бы раздобыть топор и выбирать подходящее время - ничего не нужно. Вообще не нужно особо напрягаться, нужно просто взять и придавить его тихонько, или просто перекрыть ему кислород, и он сам тихо умрёт, потому что он уже весь измучался, как и я, я в этом уверена.
Господи, не знаю, есть ли что-то ниже, чем желать смерти кому-либо, но я правда больше так не могу, да и по-другому я не умею, и хоть я вся исстрадалась до ужаса, но в моей жизни ведь никогда не было ничего подобного и уж тем более что-то превосходящее это.

Я не виновата, что смысл моей жизни заключается в полумертвой букашке.
Всё равно ничего лучше у меня нет.
А может и не будет.